Основываясь на этих двух примерах, мы можем обнаружить один общий эффект, позволяющий Гашеку и Уэллсу выстроить собственные стратегии обхождения с войной: это движение не к миру, но к чему-то, что находится по соседству с войной, и ей же не является — воспользуемся греческой приставкой para и назовём это «парамилитарством». Так, уэллсовский аппарат «незамечания» войны можно назвать стратегическим, так как он связан с моделированием военных действий. Второй метод перестраивает войну в конструкцию повествования, которое может распадаться на совокупность анекдотов и баек, затем собираться вновь. Оба эти метода стремятся к одному и тому же: к формированию способов действия, благодаря которым война реорганизуется и отцепляется от одного ряда ассоциаций (смерти и насилия) и помещается в другой.
Рассмотрим подробнее концепцию маленькой войны Уэллса. Она, в отличие от большой, пассивна нам, в ней сохраняются страсть и азарт, возможность стратегического планирования. Выделяя отдельные элементы «большой войны», мы конструируем при помощи правил подобную структуру, однако перенесённую в контекст гостиной загородного дома в Сассексе. Другое отличие малой войны — отсутствие в ней свойства немыслимости. Большая война, утверждает Уэллс — не наше дело, мы можем участвовать в ней только на уровне дронов и автоматов. А малая спрессована так, чтобы стать сопоставимой с человеком по масштабам — в измерении и мысленном, и физическом, представляя собой новую управляемую и рафинированную конфигурацию, способную при наименьшем ущербе утолить человеческую страсть воевать (которую, по Уэллсу, к тому же нужно признать).
Парамилитарная стратегия Гашека в определённой степени противоположна первой, так как, в противовес рациональной стратегии, ей свойственны диссоциативность и действие изнутри — из центра событий большой войны. Разговор оказывается разорван на части, от вполне очевидного утверждения мы приходим к абсурдному выводу. Эффективность метода Швейка в его тотальном принятии настоящего войны. Только укоренившись в пропагандистском тезисе, он запускает процесс постоянного установления эквивалентности. Швейк своей речью вменяет находящемуся в активной позиции охраннику пассивную позицию, и это вменение происходит по специфической схеме: он использует позицию согласия, а потом изолирует субъект (солдат) от предиката (должен быть стойким), и помещает предикат в совершенно новую ситуацию. Возвращение предиката в изначальную ситуацию заставляет читателя заподозрить некую ловушку в утверждении, спровоцировавшую незаметную трансформацию предиката. Так посредством нарушения и установления обратно эквивалентности происходит подрыв войны через подрыв нарративной инфраструктуры. В ходе идиотического рассуждения Швейка деконструируются процессы, сопутствующие большой войне — пропаганда, мобилизация. Нарративная стратегия формирования парамилитарного аппарата работает тогда, когда есть возможность интенсивно производить и перепроизводить описание, как в романе Гашека.
Очевидная проблема, объединяющая стратегии Гашека и Уэллса — исключение трагического момента войны. На месте неясности и смешения всего со всем в большой войне у Уэллса оказывается рационалистическое проектирование, а логическую нестыковку рассказов Швейка компенсирует читательское сознание идеи текста. В трагедии нет гарантии смягчения, инстанции, не допускающей хаоса, соответственно нет места для игры и анекдота. Эффективность обеих моделей определяется тем, что они соглашаются изолировать или игнорировать трагическое. Таковы две стратегии, позволяющие при определённых условиях переосмыслить большую войну и отвернуть людей от реальной военной игры государств.